Николаич, или Homo sovieticus ностальгирующий

Черт его упомнит, как мы с Ванечкой попали на этот нафталиновый сабантуй. Скорее всего, с тусовки в Зарубенье — мистическом месте силы арбатских неформалов, которое находилось за театром Рубена Симонова. Поэтому, собственно, и Зарубенье.

Ванечка — невысокий, но крепкий бородатый хлопец. Какое-то время назад он вернулся из армии и планомерно отходил от двухлетней нагрузки в виде дедовщины и, похоже, какой-то горячей точки, о которой наотрез отказывался говорить.

В Зарубенье мы свели знакомство с Геной-КСП. Это был настоящий, классический бард — постоянный гость грушинских фестивалей, походник, младший научный сотрудник с истекающим сроком годности, в высокогорлом свитере и с повязкой на глазу, без сомнения, выбитом лопнувшей струной. С обязательной шкиперской бородой и трехсотмиллиметровой слоистой броней, сотканной из Визбора, Окуджавы, Никитиных, Митяева, Ивасей и прочих без числа. Броня помогала ему оставаться Геной-КСП в мире, где не осталось места яростному протесту против СССР и геологической палеоромантике.

Думаю, что на этот праздник жизни нас притащил именно он — во-первых, потому что он там был, а во-вторых, потому что никто, ну ни один человек из моих приятелей и знакомых не мог привести нас в такое странное место. Ветеранская посиделка. Собрание десяти примерно советских артефактов, каждый из которых был уникален сам по себе.

Гена представил нас как «неглупых молодых людей», после чего все это возрастное политбюро на полсекунды притихло, окинуло нас подозрительно-боязливыми взглядами, затем дружно кивнуло и вернулось к своим глубокомысленным беседам.

Ну как — к беседам... Там разгорался нешуточный спор. Невысокий коренастый дед, сидевший ко мне спиной, ожесточенно дискутировал со своим одногодкой — лысым, долговязым, в круглых близоруких очках, которые делали его глаза уродливо огромными. Это была классическая, неизменно прекрасная дискуссия старого имперца советского образца и старого либерала-диссидента тех же годов выпуска.

– Вы страну просрали, – ожидаемо говорил коренастый, но без надрыва, а с какой-то горечью. – Сначала мозги людям запудрили, потом этого меченого подсупонили. Развратили и уничтожили мою страну. Интеллигенция! Прав был Ленин....

– Ну уж, конечно, вам-то при Софье Власьне хорошо жилось, – опять же ожидаемо оппонировал ему лысый. – Думать не надо, сиди, выполняй приказы, да отправляй пацанов на убой, куда скажут. Вьетнам — так Вьетнам, Афган — так Афган. Нравственные камертоны не нужны, образцы духовности — Павлик Морозов и Марат Казей. Да и Мальчиш Кибальчиш, естественно.

Ванечка стеснительно остался стоять, а я подошел поближе и сел так, чтобы мне было видно обоих спорщиков. Лысый, как и Гена-КСП, был одет в свитер, но из высокой горловины все равно на пару сантиметров торчала складчатая черепашья шея. Сидел он, вольготно развалившись в кресле и немного покачиваясь, непрерывно двигая пальцами сцепленных рук.

Коренастый был одет в черный кожаный пиджак и такую же черную водолазку. Он сидел, напряженно подавшись вперед — в отличие от лысого, он явно не привык к дискуссиям.

– Вот молодой человек нам сейчас ответит, – лысый неожиданно протянул свою клешню в сторону Ванечки. – Вы какого года рождения?
– Семьдесят девятого.
– Вооот! Значит, ваше детство пришлось на самый пик загнивания этого мастодонта. Верхняя точка, за которой все неизбежно должно было развалиться и, конечно же, развалилось. Скажите, у вас есть моральные ориентиры, привитые в детстве? В школе, в детском саду?

– У меня есть моральные ориентиры, привитые в детстве. Они давно перемешались с моральными ориентирами, привитыми в школе и потом в армии, и это были разные ориентиры, – ответствовал Ванечка. – И мне есть что вам сказать, если разрешите.

Лысый благосклонно сверкнул очками. Похоже, его обмануло то, что нас привел Гена-КСП.

– СССР посылал мальчиков во Вьетнам и Афган, Россия посылает, например, в Чечню. И мы с вами ведь не будем сравнивать количество убитых, да? – Лысый перестал раскачиваться, но ничего не ответил. – Коммунистический молох жрал людей со страшной силой — репрессировал, расстреливал, травил, облучал. Но сравнивать естественную убыль населения за кровавые советские семьдесят лет и за последние двадцать мы тоже тактично и интеллигентно не будем? Зачем нам неудобные сравнения, когда есть удобные?

– Да вас бы в советское время за одну шутку про молоха уже на Лубянку бы тащили... – начал было лысый, но Ванечка не дал ему продолжить.

– Никто и никуда бы меня не тащил, не демонизируйте КГБ. Вы, похоже, с детства идейный диссидент. Скажите, вас много раз на Лубянку таскали? И сколько пальцев вам там поломали? Или просто расстреляли, не пытаясь расколоть? Вы целиком в своем свитере. Высуньте голову наружу, посмотрите на то, что кругом. Вы этого хотели, когда Дзержинского на землю роняли? Ешьте теперь вашу демократию на четыре тыщи пенсии, – только нос не надо воротить, что трупный запах вам мешает.

– Гена, ты говорил, что он неглупый... – раздраженно обратился лысый к моему провожатому. – Ты же неандертальца какого-то привел.

– Почему неандертальца? – заступился за Ванечку коренастый. – Все правильно излагает юноша. Просрали страну.

Но Ванечку уже понесло, и остановиться на достигнутом эффекте он не смог.

– Так ее в первую очередь вы просрали, товарищ военный,- обратился он уже к коренастому. – Это ведь вы дали этим соплежуям разнести Советский Союз в клочья, а клочья эти передать в руки куче кровососов. Вместо того, чтобы хоть раз воплотить в жизнь эротические фантазии либералов о тотальном наблюдении и ежесекундной угрозе насилия, вы заперлись на Лубянке и жгли документы. Вояки, б**дь, и гэбня кровавая... Наверное, правильно вас уг*****ли, если вы сгнили до такой степени, что не смогли эту ср**ь глистогонную остановить.

Коренастый прямо-таки взлетел с кресла и подскочил к Ванечке. Я тоже по возможности быстро поднялся и переместился ближе к месту конфликта. Они стояли вплотную, коренастый очень пристально всматривался в глаза Ванечки — как обычно, добрые и лучистые. Он, кажется, даже немного улыбался.

– Достойный ответ, – наконец выдохнул коренастый и хлопнул Ванечку по плечу. Оглядел собравшихся, зачем-то пожал плечами и сообщил. – Пойду, покурю.

Слушать, как Гена поет очередную песню Кима, мы не стали. Поэтому тихонько, не прощаясь, ушли из этой квартиры.

– Чеканным слогом хорошо владеешь, – похвалил я Ванечку, когда мы вышли на площадку и вызвали лифт.

– Так я филфак закончил перед тем, как в армию идти, – пояснил Ванечка. – И этот м***к очкастый у нас вел. Ну как вел — агитировал, проповедовал и пропагандировал. Поэтому синтаксис я знаю плохо, а либеральную болтологию — хорошо. Экзамен я ему, кстати, сдал с третьего раза. Но не потому, что синтаксис — сложный предмет. Хотя он сложный, конечно. А потому что не согласился с его видением Великой Отечественной войны и роли Резуна в фальсификации ее итогов.

– А он тебя не узнал, похоже.
– Ну и слава богу.

На улице нас ждал коренастый дед. Он протянул руку — сначала Ванечке, потом мне.
– Меня зовут Николаич. Давайте, пройдемся.

Мы медленно шли по ночной улице. Я выжидательно поглядывал на Николаича, а Ванечка смотрел вверх, улыбался и ловил ртом снежинки.

– Скажите, Иван, а отчего вы так любите Советский Союз, если его практически не застали? – наконец спросил Николаич.

– А я не люблю Советский Союз, – неторопливо ответил Ванечка. – Я, если честно, к нему совершенно равнодушен. Именно потому, что его практически не застал. Единственное, что помню, как идем с отцом куда-то зимой, рядом магазин продуктовый светится, а я бегу и снежинки ртом ловлю. Но это про отца, а не про СССР.

– Простите, а что ж вы тогда у Гаврилова сейчас устроили? – Николаич не на шутку удивлен. Пожалуй, даже ошарашен.

– Скучно там было, – Ванечка даже не повернулся — на ходу задрал голову вверх и так и шел бородой вперед и говорил как будто в небо. – Меня спросили, я оживил дискуссию.

Николаич довольно долго шел молча. Потом, видимо, не выдержал.
– А вас хоть что-то затрагивает? Что-нибудь близкое, что вам по-настоящему дорого?

– Неа, – Ванечка закрыл глаза и теперь шел еще и вслепую — по-прежнему задрав лицо в черное небо и открыв рот. Зрелище было так себе. – Ценности сошлись в финальной битве и аннигилировали друг друга. И теперь я просто живу, чего и вам желаю. СССР больше нет и не будет, и вам, и вашему очкастому другу надо просто принять эту мысль и выбрать другой объект для фанатизма.

– Мне больше не во что верить, – потерянно проговорил Николаич. – Все оказалось обманом. Новая жизнь оказалась обманом. Офицерская честь оказалась обманом. Меня столько раз нае****ли, мне столько раз доказывали, что-то, во что я верю — тухлое собачье дерьмо, что, знаешь, шабаш! Вот эту мою веру из меня уже ничем не выдернешь.

– А если не верить никому и ни во что? Или, например, верить в себя? – поинтересовался я.

– У меня годы не те, чтобы ни во что не верить, – сокрушенно вздохнул Николаич. – Чтобы никому и ни во что не верить, надо с детства быть полным говном...

– В смысле, циником? – уточнил Ванечка, не переставая улыбаться. Он вообще почти все время улыбался после дембеля.

– Ну да, конечно. Я ж так и говорю – полным говном. Я так не умею — слишком старый. А вы, молодые, умеете. У вас это получается. Никому и ни во что не верить, кичиться тем, что вы никому не нужны и вам никто не нужен. Верить в себя, хе-хе... Верите в себя и верите в ничто. Значит, вы и есть ничто. Не обидно?

– Да не, – Ванечка поймал очередную снежинку. – Нормально так.

Мы попрощались с Николаичем у метро — он пошел пешком дальше, а мы поехали на какую-то вписку, где в избытке присутствовали раскрепощенные девушки, алкоголь и легкие наркотики. Курс Ванечкиной реабилитации предполагал еще, минимум, пару месяцев расслабленной жизни, после чего он собирался уходить обратно в армию — уже по контракту. Был еще вариант с уходом в иностранный легион — но с ним было связано слишком много головняков — оформление визы, покупка билетов, дорога через незнакомую страну Ванечке не нравились, поэтому он склонялся к первому варианту.

Гена-КСП после этой истории пропал. В Зарубенье по нему, честно сказать, никто не скучал и поисков не организовывал. Через полгода он нашелся сам — сильно исхудавший, но по-прежнему бодрый, с гитарой и вечным запасом бардовских песен, которые садился петь при каждом удобном случае. Пропадал он, потому что у него обнаружили рак желудка — как он объяснил, профессиональное заболевание геологов, большую часть жизни питающихся консервами. Лечиться он не стал, а вместо этого ушел в какой-то особо длительный поход в компании единомышленников. Я поинтересовался, как поживает очкастый дед, и страдает ли он по-прежнему от неконтролируемого выпадания либерально-демократического дискурса.

– Гаврилов? А чего ему сделается, – ухмыльнулся Гена-КСП и неопределенно махнул рукой. – Также торчит по посиделкам. Только спорить ему больше не с кем, поэтому он теперь просто вещает.

– А что с Николаичем случилось? – поинтересовался я. – Вроде крепкий дедок был.

– Крепкий, ага. – Гена сделал приличествующее случаю скорбное выражение лица. Ну, как положено настоящим геологам, когда они вспоминают погибших товарищей. – Застрелился из именного пистолета. В феврале еще. И записку оставил — очень странную. Ее Гаврилов зачитывал...

Гена взял интригующую паузу, но я принципиально не стал переспрашивать. И он, конечно же, продолжил.

– Он написал: «Ни во что».